Шеф сказал "выкладывай",
Пафосные 525 слов; кастовый, бескастовая.— Художественные ритуалы, — бескастовая хватает гибкими пальцами прутья решетки и корчит мерзопакостную рожу. — Никакого от них толку, от ваших рисуночков.
Гарцующего Оленя ее поведение злит до чертиков, аж рога чешутся. Но показывать это пленнице он ни в коем случае не станет, еще чего! Много чести для Бастарда.
— Ты должна быть благодарна Договору, — холодно цедит он, прядая ушами и вышагивая вдоль решетки со сложенными за прямой, как палка, спиной руками, — лунное серебро татуировок спасет тебя от безумия Вильда, и сделает полноценным членом общества.
От того, как хохочет бескастовая, у Оленя дыбом волоски на шее встают. Если бы повизгивала, было бы легче. Можно было бы успокоить себя тем, что безумие к ней уже подкралось. Но нет, девица смеется густо, с хрипотцой, совершенно трезво, как будто он ей смешную шутку рассказал.
— Ой, не могу... — она смахивает слезы и таращится на Оленя своими серебряными глазами. — Мальчик мой, Вильд живет в головах! И если его безумие тебя настигнет, то, уж прости, не потому, что ты забыл себе задницу разрисовать, а потому, что сильным духом не вышел. Чему вас только учат здесь...
— Догматам, — отрезает Олень, поворачивая к бескастовой лицо так резко, что волосы бьют по щеке.
— О, — пленница склоняет голову. — Как насчет "защищай принадлежащее тебе"?
— Договор и защищает, — Олень не намерен уступать в споре, которому не один век. — Земли, на которых ты, став обезумевшей химерой, несла бы разрушение. Тебя, такое же дитя Луны, от собственной глупости.
Тут бескастовая снова смеется.
— А моя свобода, а? — глаза ее щурятся, и Оленю вдруг кажется, что она вот-вот заплачет. — Моя свобода, мне принадлежащая, которую я защищаю. Забыл о ней?
— Ты свободу находишь в безумии?
— Я свободу нахожу в отсутствии клейма, — выдыхает бескастовая. — Клейма по всему телу, цвета твоего лунного серебра, клейма позорного, отбирающего самой Леди данную волю и гибкость. Опускающего нас ниже, чем мы есть. А ты, — она кивает на линии, опоясывающие его запястья, лентами поднимающиеся к плечам и опускающиеся за ремень свободных штанов, — гордишься им?
Гарцующий Олень гордится. Но не признается в этом. Не сейчас, не Бастарду.
— Это "клеймо" защищает мой разум волей Серебряной Леди, — отвечает он, и слышит в ответ тихий выдох.
— Клеймо — не брусья загона и не сторожевой пес, мальчик.
Олень смотрит на бескастовую и видит, как улыбка тает из ее глаз.
— По-твоему что, — тихо спрашивает она, прижимая лицо к прутьям, — клейменый скот сбежать не может? Или сдохнуть? Или украденным быть?
Олень молчит и слушает.
Он знает, что татуируют бескастовую пленницу через пять дней. Во благо, во имя порядка, для ее же пользы.
Но на четвертую ночь зачем-то забывает запереть решетку.
...Два с лишним века спустя, когда они встречаются снова, на границе с Вильдом, рога Гарцующего Оленя гладки и величавы, а тело бескастовой все так же украшает только грязь, пыль и одежда. И на химеру она совсем не похожа.
Олень утирает свой меч от крови врагов и склоняет голову.
— Я был неправ.
— Как и я, мальчик, — смеется бескастовая в ответ.
Она делает к нему несколько шагов и касается татуировок на его плечах.
— Иные из нас рождены для свободы, — ветер треплет ее волосы, а царапины на лице напоминают о недавней схватке с тварями Вильда. — Так же, как другие рождены для того, чтобы своим светом и силой возвеличить и свое клеймо, превращая его в знамя.